А это МОЙ поэт!

 

БАХЫТ КЕНЖЕЕВ!

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА

 
От райской музыки и адской простоты,
от гари заводской, от жизни идиотской
к концу апреля вдруг переживаешь ты
припадок нежности и гордости сиротской –
Бог знает чем гордясь, Бог знает что любя –
дурное, да свое. Для воронья, для вора,
для равноденствия, поймавшего тебя
и одолевшего, для говора и взора –
дворами бродит тень, оставившая крест,
кричит во сне пастух, ворочается конюх,
и мать-и-мачеха, отрада здешних мест,
еще теплеет в холодеющих ладонях.
Ты слышишь: говори. Не спрашивай, о чем.
Виолончельным скручена ключом,
так речь напряжена, надсажена, изъята
из теплого гнезда, из следствий и тревог,
что ей уже не рай, а кровный бег, рывок
потребен, не заплата и расплата –
так калачом булыжным пахнет печь
остывшая, и за оградой сада
ночь, словно пестрый пес, оставленный стеречь
деревьев сумрачных стреноженное стадо...

ПРЕДЛОЖНЫЙ ПАДЕЖ

Кенжеев часто пишет так, как будто ему кто-то возражает. То ли жизнь, то ли степь, то ли Россия. Семинары как раз и предназначены для ведения споров, которые в стихах Кенжеева никогда не кончатся. Споры — то есть диалоги. Диалогические монологи. Муза риторики здесь встречается с просто музой.
Александр Касымов. В тесноте отступающих лет...
// Знамя, 2000, №11

Пожалуй, трудно назвать более цельного поэта… И, кстати, менее поддающегося внятному аналитическому разбору — Кенжеев принадлежит к тем поэтам, которых трудно спародировать: его манера неуловима в своей традиционности и в то же время "особости”
Мария Галина

Кенжеев — легкий поэт. И поэзия его легкая. В том числе и в том старинном, двухсотлетней давности — Батюшкова да Вяземского — смысле: сплошные безделки — элегии (пусть не в буквальном обозначении жанра, но по духу Кенжеев — поэт элегический), послания, перечисления любимых мелочей, вальяжное слежение за календарем, хотя бы даже отсчитывающим эсхатологическое время…
Ольга Лебедушкина. Поэт как Теодор
// Дружба народов, 2007, №11

А. В.

Век обозленного вздоха,

провинциальных затей.

 Вот и уходит эпоха

тайной свободы твоей.

Вытрем солдатскую плошку,

в нечет сыграем и чет,

серую гладя обложку

книги за собственный счет.

 

Помнишь, как в двориках русских

мальчики, дети химер,

скверный портвейн без закуски

пили за музыку сфер?

Перегорела обида.

Лопнул натянутый трос.

Скверик у здания МИДа

пыльной полынью зарос.

 

В полупосмертную славу

жизнь превращается,

как едкие слезы Исава

в соль на отцовских руках.

И устающее ухо

слушает ночь напролет

дрожь уходящего духа,

цепь музыкальных длиннот...

x x x

Любому веку нужен свой язык.

Здесь Белый бы поставил рифму "зык".

Старик любил мистические бури,

таинственное золото в лазури,

поэт и полубог, не то что мы,

изгнанник символического рая,

он различал с веранды, умирая,

ржавеющие крымские холмы.

 

Любому веку нужен свой пиит.

Гони мерзавца в дверь -

вернется через окошко.

И провидческую ересь

в неистовой печали забубнит,

на скрипочке оплачет времена

античные, чтоб публика не знала

его в лицо, - и молча рухнет на перроне

Царскосельского вокзала.

 

Еще одна: курила и врала,

и шапочки вязала на продажу,

морская дочь, изменница, вдова,

всю пряжу извела, чернее сажи

была лицом. Любившая, как сто

сестер и жен, веревкою бесплатной

обвязывает горло - и никто

не гладит ей седеющие патлы.

 

Любому веку... Брось, при чем тут век!

Он не длиннее жизни, а короче.

Любому дню потребен нежный снег,

когда январь. Луна в начале ночи,

когда июнь. Антоновка в руке

когда сентябрь. И оттепель, и сырость

в начале марта, чтоб под утро снилась

строка на неизвестном языке.

 

x x x

Не горюй. Горевать не нужно.

Жили-были, не пропадем.

Все уладится, потому что

на рассвете в скрипучий дом,

 

осторожничая, без крика,

веронала и воронья,

вступит муза моя - музыка

городского небытия.

 

Мы неважно внимали Богу -

но любому на склоне лет

открывается понемногу

стародавний ее секрет.

 

Сколько выпало ей, простушке,

невостребованных наград.

Мутный чай остывает в кружке

с синей надписью "Ленинград".

 

И покуда зиме в угоду

за простуженным слоем слой

голословная непогода

расстилается над землей,

 

город, вытертый серой тряпкой,

беспокоен и нелюбим -

покрывай его, ангел зябкий,

черным цветом ли, голубым, -

 

но пройдись штукатурной кистью

по сырым его небесам,

прошлогодним истлевшим листьям,

изменившимся адресам,

 

чтобы жизнь началась сначала,

чтобы утром из рукава

грузной чайкою вылетала

незабвенная синева.