…Но если в целовецах мир настанет,
И ближнего не оскорбит никто,
Пускай нас до последнего не станет,
Я отпер дверь. И застегнул пальто.
Давид Самойлов.

***
-…местечка.

- И что вам рассказал этот старик?

- А почти ничего. Он всё больше на фотографию смотрел и плакал. Как-то неловко было расспрашивать.

- Послушайте, Пётр…э-э?

- Васильевич.

- Пётр Васильевич, дорогой, вот как на духу: зачем вам это надо? Какую такую справедливость вы ищите? Просмотрели мы ваше личное дело. Белорус. Родились в учительской семье. Школа. Потом Минск, университет…э-э.… Вот с отцом неувязочка: учительствовал при немцах.… Так ведь дети за отцов… ну, вы знаете…

- Так у вас там и записано?

- У нас всё правильно записано, уважаемый! Не беспокойтесь. Я вот к чему про всё это. Времена изменились, да. Новый век, новые отношения между людьми, новая власть. История пишется у нас на глазах. Кто мог подумать ещё 20-30 лет назад, что мы гордо назовём нашу страну Беларусь и, не стесняясь, заговорим на родном языке?! Ну а причём здесь выживший из ума старик, приехавший, заметьте, из Америки? Между нами, белорусами, говоря... Или, уважаемый Пётр Васильевич, вас что-то сближает? То есть, я хотел сказать, может, родственники, там, друзья?

- Да, друзья. Я бы и от родственников таких не отказался…

- Неправильный у нас с вами какой-то разговор выходит. Вы вот тоже человек, мягко говоря, немолодой, на своём веку немало пережили… Старика этого скоро увезут в его Америку, и то, что он, как вы говорите, последний еврей из этого местечка даже хорошо, отлично даже! Ему жить-то всего ничего! Может быть, не станет этого последнего, так никому про эту историю и знать не надо, а? Ну, кому интересен весь собранный вами материал? Уверяю вас, что ни одно издательство, ни один журнал или газета это не напечатает…

- Простите, мне можно идти или я арестован?

- Да бог с вами! Почему арестован? У нас ведь просто разговор был…. Только вот, Пётр Васильевич, пожалуйста, не надо больше ездить в эти деревни, местечки, людей расспрашивать. Пугаются они. Не знают порой, что несут. То ли от старости, то ли от испуга. Так что сделайте милость, оставьте вы эти вопросы, выяснения, не смущайте людей. Договорились? А мы с захоронениями разберёмся. Кто, где, как и за что лежит - проясним. И писанину эту… Вы и сами знаете.

- Конечно, знаю.

***

- …Я ещё только пять минут!.. Ведь каникулы же…

- Вставай, Петрик. Пора. Завтрак на столе.

- Мама, я бы встал сам. Мы с папой договорились, как нужно проверять свои биологические часы… Что, уже утро?

И мальчик вскочил, сел на кровати и уставился на маму.

Последние слова он произнёс почти шёпотом, словно повторял какое-то страшное заклинание из сказки. Так захотелось немедленно броситься к отцу и не отставать от него, пока тот не ответит на все вопросы. А их Петрик уже с вечера повторял:

- Почему начинаются войны?

- Почему люди убивают друг друга?

- К началу учебного года война закончится?

- Можно ли купаться во время войны?

- Почему мы, как и Матусевичи, не уехали к бабушке в Оренбург?

Были и ещё вопросы, но сейчас почему-то вспомнились именно эти. Нужно во что бы то ни стало побыстрее вставать и найти отца.

Убрать постель, одеться, сделать десять отжиманий от пола, подбежать к умывальнику и поплескаться, ухая и покряхтывая, как делает отец, потом – к зеркалу….

Но Петрик ничего этого не делал, а по-прежнему сидел на кровати и прислушивался. Ему казалось, что ни в доме, ни за открытыми по-летнему окнами не было слышно ни звука.

…И Петрик понял, что его сегодняшнее утро было сплошной путаницей. Нужно было срочно искать папу. Пусть он ему всё объяснит…

***

…У отца были сильные руки и ласковые глаза… Конечно, Петр Васильевич помнил и другое об отце, но почему-то сильные жилистые руки, не боящиеся никакой работы, и ласковые вдумчивые глаза помнились особо.

"А вот когда его расстреливали, - думалось (в последние годы уже спокойно) Петру Васильевичу, - как он их держал? В кармане? За спиной? И как смотрел на тех, кто поставил его к стенке? Уверен, что не моргал! Чуть-чуть опускал ресницы (он всегда так делал, когда задумывался), а потом резко вскидывал их…"

Вот здесь Пётр Васильевич не выдерживал и сжимал до боли кулаки, чтобы не расплакаться.

Уже пять лет он жил один. Жена умерла от какой-то невиданной болезни. Врачи пытались объяснить ему, а он словно оглох и онемел. Всё стало напрасным. Цвета куда-то подевались. Оправился года через три, когда дочь подарила ему внучку. Поначалу они редко приезжали к нему в посёлок из Минска, а когда Светланка подросла, то даже на целое лето оставались.
Может быть, именно она, Светланка, и помогла ему всё поставить на свои места…

Пытаясь хоть как-то развлечь внучку, Пётр Васильевич достал из прикроватной тумбочки старый фотоальбом. После смерти жены он ни разу к нему не притрагивался, потому что знал, что не выдержит и непременно запьёт. Всё, что осталось от жены: платья, пальто, обувь, побрякушки всякие - он не выбрасывал, только спрятал всё в чулане. А вот к альбому притронуться боялся. Уж он и не понял сразу, почему в этот раз, заигравшись с внучкой, полез в тумбочку. А когда, перевернув несколько страниц, вдруг окаменел будто, потом посмотрел в светлые глазки внучки, на её крохотные ручонки, которые поглаживали фото, если она узнавала на них свою маму или деда, он выдохнул всю накопившуюся горечь и широко улыбнулся.

- А это что за тётя?

- Это твоя бабушка. Несколько лет назад она заболела и ушла от нас.

- Куда ушла? Далеко? Почему она меня не дождалась?

- Она очень хотела тебя дождаться! Но болезнь была серьёзная, а врачи не смогли с этой болезнью справиться. Теперь твоя бабушка где-нибудь на небесах, в раю. И когда-нибудь ты непременно её встретишь.

- А почему сейчас нельзя на небеса?

- Глупенькая! Всему своё время.

- А эта тётя тоже моя бабушка?

- Эта?

Пётр Васильевич, ничего не объясняя внучке, отложил фотографии в сторону, обнял свою Светланку, да так, будто боялся, что вот-вот откроется дверь ворвутся в дом нелюди, отберут у него силой внучку, и свет исчезнет…

***

- А я тебя, Петрик, сразу узнал. По глазам. Ты не обижаешься на старика, когда я тебя Петриком называю?

- Да нет, дядя Шмулик, не обижаюсь. Для вас я всегда останусь Петриком.

- Красиво ты говоришь, парень…

Дядя Шмулик хотел высвободить руку из-под пледа, которым он был укрыт почти до подбородка, но по всему чувствовалось, что без посторонней помощи он уже ничего сам сделать не может. Казалось, что он сросся с коляской, и Пётр Васильевич постепенно привыкал к этому. "Библейский старец!"

– мелькнуло в голове.

- Наверное, думаете про себя: чего эти кожа да кости делают тут? Нормальные люди не живут так долго. А этот ещё припёрся через океан, заставил правнука взять отпуск и стать на время его руками и ногами… Язык и уши всевышний мне ещё оставил. Будто знал – а кому как не ему! – что старик Шмуэль Коган сойдёт с ума и заскучает по своему местечку… Бен, ты почему застыл? Думаешь, если мы на кладбище, то твоим мучениям конец? Старик Шмуэль приехал вспоминать и плакать, а не умирать! Тебе ещё придётся тащить меня в свою Америку, чтоб ей пусто было!

Не волнуйся, Петрик, Бен у меня умница, ему ничего переводить не надо. Он свободно говорит на пяти языках…

Наверное, старик устал. Он закрыл глаза и опустил голову. Монолог был длинным и эмоциональным. Но когда Бен попытался дотронуться до него, высохшая с синими и жёлтыми пятнами рука выползла из-под пледа и легла на руку правнука. Потом дядя Шмулик поднёс указательный палец к губам, призывая к тишине.

- А теперь оставьте меня. Я сам хочу.

Назвать кладбищем место, где остановилась коляска дяди Шмулика, нельзя было. Густая трава, несколько корявых берёзок и ив, почти развалившаяся ограда и с десяток каменных надгробий, над которыми время как следует поиздевалось.

Пётр Васильевич старался не смотреть в ту сторону, где осталась коляска дяди Шмулика. Но и с Беном ему говорить не хотелось. Вряд ли этот юный американец поймёт то, что сейчас происходит с его прадедом. В этом месте.

Оба, не сговариваясь, достали сигареты и закурили. Бен прислонился к ограде. Пётр Васильевич сначала рассматривал сигаретный дым, потом подошёл к ближайшей иве и потрогал длинную, свисающую до самой травы ветку. Бросил сигарету в траву и зашагал по направлению к лесу. В этой утренней весенней тишине, сквозь лёгкое подрагивание деревьев и трав, наперекор зарождающемуся ветру ему почудился смех, почти хохот. И сразу же, будто это был какой-то сигнал, он услышал крик своего сердца.

***

То, что он подслушивает, Петрик понял не сразу. Но ведь папа и мама называли имена его друзей, значит, и ему важно было узнать, почему о них говорят. Мама шептала, а у отца так не получалось. Петрик знал: это происходит, когда отец волнуется.

…- Всех? – шепнула мама. – И детей тоже?

- Боже, Наташа, какая ты наивная! Ты же читала… Вот газета… (шуршание)… Вот: "…до полного искоренения!" Многих уже отправили куда-то. В грузовых вагонах…

- Я думала, что если они открывают школы, то детей хотя бы не тронут. Лёва Фишман, Светланка Лившиц, Изя Шварц – все они друзья Петрика… - Мама вдруг замолчала и шмыгнула носом. Молчал и отец.

- Скажи…

- Ты хочешь спросить, войду ли я в класс, если там будут только белорусы, русские и поляки? Обязательно войду! И непременно найду способ рассказать им, в каком мире мы сейчас живём.

- Васенька, я так боюсь! Ты хоть и пытаешься быть героем, но я-то ведь знаю…

- Что, что ты знаешь? Вчера я видел, как выволакивали из дома всё семейство сапожника Шустера. Немцы стояли в стороне и курили. Ни на что не обращая внимания, а наши, Филипп и Костя Карпиевичи, - помнишь, они живут рядом с хлебозаводом, - а с ними ещё Пётр Жук…

А теперь отец почему-то замолчал. Вот на самом интересном! Петрик осмотрелся, желая найти более удобное место для подслушивания. До сих пор он сидел на перевёрнутом табурете у самой печки. Иногда он часами мог смотреть на огонь и придумывать разные истории о рыцарях или пиратах, а потом рассказывать их Лёвке, Изьке или Светке. Но этим летом было так много огня, так много криков и слёз, что, когда к концу августа по вечерам начали подтапливать, Петрику не хотелось сидеть у печи…

- Почему мы не уехали? – Это был даже не вопрос. Потому что Петрик понял, что мама плачет. В кухне, где происходил разговор, скрипнул стул.

"Наверное, - догадался Петрик, - папа подошёл к маме и гладит её по голове. Я бы тоже сейчас перестал прятаться и подбежал бы к ним, чтобы крепко-крепко обнять, но они, наверняка, будут сердиться. Ведь я подслушивал…"

***

Немецкий офицер никак не мог найти себе место. Он то садился прямо на траву и пытался смотреть на речку, то вдруг будто стряхивал с себя какое-то оцепенение и подходил к дереву и рукояткой пистолета стучал по стволу. Потом доставал портсигар, медленно подносил ко рту сигарету, но огонь не зажигал. В правой руке пистолет, в левой зажигалка. Офицер смотрел на свои руки и будто недоумевал: зачем это всё?

Полицаи стояли в десяти шагах от ямы и переглядывались. Молодой рыжеволосый парень с кривой улыбкой, застывшей на лице, подошёл к краю ямы, посмотрел вниз и сплюнул.

- Почти полная. Филипп, чё с тряпками делать будем?

- Давай закончим сначала, а потом решим. Веди Горелика.

Григорий Горелик, высокий и плечистый, до войны работавший мастером на спиртзаводе, стоял у подножия горы из женской и мужской одежды, детских сандалий и тряпичных кукол, кожаных чемоданов и изящных женских сумочек. Ему казалось, что эта гора дышала и что-то шептала. Только сначала он не мог разобрать слова из-за автоматных выстрелов и криков пьяных полицаев. Но когда на какое-то время выстрелы и крики прекращались, а стоящих рядом людей становилось всё меньше и меньше, Григорий стал различать голоса. И мужские – они взывали к Богу, - и женские – они называли имена своих детей, - и детские. Вот их, эти детские голоса, он будто вбирал в себя, чтобы там, где-нибудь в грудной клетке, для каждого из них нашлось бы тёплое местечко.

Ещё бы немного времени, и он непременно разобрался со всеми голосами, но вдруг кто-то назвал его по имени. И он пошёл.
Там, за горой, был лес, в котором Григорий знал почти каждое дерево.

- Остановись у края ямы, Горелик! – зароготал полицай. – Да смотри, не оступись….

Теперь смеялись все пришедшие выполнять свою работу полицаи. Этим надрывным, громким смехом они попытались привлечь внимание и немцев, офицера и двух солдат. Но офицер стоял возле маленькой группы ещё не расстрелянных, а солдаты прогуливались у реки.

- Ну их на хрен! Давай, Костя…

Начали они ещё с рассветом. Кровавый утренний азарт к полдню сменился на равнодушное и брезгливое вскидывание винтовки, будто стреляли в тире из мелкашки, особо не заботясь, куда и как стреляют – лишь бы видеть, как свалится мишень в яму. Хмель уже выветрился, и чувствовалась усталость…

Горелик шагнул в яму и, не останавливаясь, двинулся дальше, иногда спотыкаясь и падая. Впереди он видел только лес, а сзади его подталкивали детские голоса.

И он побежал. А когда ветер растопырил лапы сосен, будто готовя их к объятиям, Горелик взмыл над лесом, пролетел над горой, чтобы крикнуть сверху какие-то ободряющие слова ещё не расстрелянным – и снова к лесу, не обращая внимания на голоса полицаев.

- Костя – за ним! Я на лошади в обход! Да стреляй же ты! Жук, закрой рот и стреляй!

Прибежали и два немецких солдата. Они ждали приказа от офицера. А тот смотрел на юную девушку, смеющуюся ему прямо в глаза.

***

После университета Пётр Васильевич, тогда ещё молодой парень, с трудом привыкающий к тому, что его зовут по имени и отчеству, не задумываясь, отправился в своё местечко, в ту самую школу, где учительствовал его отец. Ощущение пустоты его не покидало.

Отца забрали в 47-м. Через год умерла мама. В местечке, где до войны почти половину населения составляли евреи, пахло гарью. А по ночам детскими голосами кричали кошки.

Петрик превращался в Петра Васильевича, годами сдерживая в себе боль, недоумение и ненависть. Недоумения было больше, потому что он никак не мог понять, кого и за что ненавидеть. Но всеобщая разруха, голод, пытливые с постепенно тающим страхом глаза его учеников заставляли Петра Васильевича откладывать ненависть во всё более далёкие уголки сознания. Он работал, как и вся страна, веря, что если уж победили в этой войне, дальше должно быть лучше.

В школе он был просто незаменим: помимо истории он вёл и русский, и физкультуры, и географию. Был завхозом и трудовиком. Дети пропадали в школе целыми днями, что очень радовало их родителей. Но не всех. Причина была одна. Вернувшиеся с войны солдаты и партизаны по-разному относились к тем, кто оставался в местечке при немцах. А уж если ты или твои близкие ещё и работали в это время, злобных взглядов, плевков и горьких упрёков было не избежать. И вот странное дело: все вроде бы знали, что учитель Василий Дмитриевич – замечательный человек, многие учились у него, любили его уроки. Но стоило только кому-то (чаще всего это серый, безликий человек!) будто между прочим, засомневаться: это про что же он говорил на своих уроках? Небось, чтобы выжить, немцам-то задницу лизал! – начинали сомневаться и другие.… А дети за отцов…

Терпел Пётр Васильевич. Только ещё глубже погружался в работу. Годы не просто шли – бежали!

…Недалеко от спиртозавода, у самой реки, расчистили площадку, заказали в Минске архитектора, который спроектировал мемориальный комплекс. Ведь пока живы люди, пережившие страшную войну, память о ней должна сохраняться. А когда и их не станет, юные белорусы, русские, поляки, евреи будут узнавать о ней в книгах или приходить к этому мемориальному комплексу, смотреть на обелиск и читать фамилии героев, погибших на полях сражений…

А про Яму как-то вслух старались не говорить. Разве что старухи иногда нет-нет да и вспомнят про булочника Минкина, творившего до войны чудеса из теста; или кузнеца Зильбера, коренастого волосатого еврея, сажавшего на спину жену, "жирную кобылу Лею", а в вёдрах на коромысле нёс своих дочерей, "таких же коров, как и Лейка евойная"…

А на открытии мемориала, куда собрался почти весь городок, эти самые старухи чуть весь праздник не испортили. Узнали они, что братья Карпиевичи тоже должны быть на празднике как почётные партизаны. Не выдержали и с палками на них набросились. Еле-еле успокоили разъярённых старух.

Пётр Васильевич с детьми, конечно, тоже был на открытии мемориала. Успокаивая немного расшалившихся ребят, он слышал и старушечьи голоса. И не громкие вовсе, но ясные и колючие:

- Костька и Филиппка! Партизаны хреновы… Душегубы! Вот кто они!

- А кто пьяный " Славянку" на гармонике играл, когда брат его евреев расстреливал?!

- В конце войны сбёг до партизан, и вишь – герой!

- Красавицу Розу помните?

- Это ту, в которую немецкий офицер влюбился?

- Она, она! Так говорят, что её три раза к Яме возили и никак расстрелять не могли. Скинет платье своё, косу распустит, выпрямится и засмеётся гадам этим в глаза. А они от красоты Розкиной с ума спятили, ружья побросали…

- Офицер немецкий, говорят, у себя хотел спрятать…

- Так вот, ей богу, сама от Жука слышала - чтоб он в аду на самой горячей сковородке изжарился! - эти-то двое "героев" её сначала снасильничали, а потом к Яме свезли и расстреляли…

- Тьфу! Чтоб им…

…Славный получился мемориал. И праздник был. Хоть и печальный, но праздник…

Только вот с того самого дня недоумение у Петра Васильевича исчезло. Остались боль и ненависть.

***

Если смотреть на речку со сторону старого еврейского кладбища, то с одной стороны будут хорошо видны бетонные коробки спиртозавода. Чуть дальше – мемориал, а уж за ним начинается лес.

Пётр Васильевич шёл к этому лесу, но постоянно оглядывался, стараясь не выпускать из виду ни Бена, курившего сигарету за сигаретой, ни старика Шмулика, голова которого уже лежала на правом плече и не двигалась. Назойливые, как комары, мысли не задерживались в голове, а только обозначали своё присутствие. Да и мысли всё лёгкие были. О Светланке подумалось…
Тихо, но как-то пронзительно розовело на востоке. Последние гружённые чем-то машины бесшумно отъезжали от ворот спиртозавода. Пётр Васильевич остановился и стал изумлённо оглядываться по сторонам. Потом вверх на неожиданно распахнувшееся небо.

Над самым лесом навстречу друг другу плыли Горелик и красавица Роза. Почему-то не было легкости в их движениях. Они плыли, но что-то мешало им…

- Ну и чертяка этот Шагал! – вырвалось у Петра Васильевича. И сам, не чуя под ногами землю, бросился назад к последнему еврею местечка. – Они летят, Шмулик! Они летят!